Знаете, чувство, которое я испытывала к моей школьной учительнице литературы, называлось презрение. Она была завучем, она с гордостью признавалась, что не дочитала "Мастера и Маргариту" до конца, и она сделала так, что наш класс единственный писал не выпускное сочинение, а изложение (это был последний год, когда вообще писали сочинение). К тому же, это изложение каким-то необъяснимым чудом оказалось тем же самым, которое она нам зачитывала как репетиционное.
Там было что-то душещипательное про лебедей и их отца, который закрыл их крыльями, неважно.
Один из тех немногих поступков, которыми я горжусь в своей жизни: когда она спросила, не желает ли кто-нибудь выйти из рекреации, где мы должны были писать изложение под зорким надсмотром Гороно, в класс "А", где параллельный класс писал выпускное сочинение, я единственная, кто сказал, что хочу. И вышла. И написала.
Единственная из всего моего класса, где девятнадцать из двадцати четырех шли на золотую медаль (отсюда и зоркий надсмотр Гороно), а в моем аттестате было слишком много четверок даже для серебряной.
Эти три часа были настоящим наслаждением в моей жизни, честное слово. Мне, после длительной холодной войны с ней, было почти все равно, какую оценку я получу. Мне было важно, что я писала сочинение, и писала его сама, пока все эти отличники излагали текст, который уже раз написали.
Почему я внезапно об этом вспомнила? Она, эта учительница, которую я презирала, частенько говорила такую фразу с совершенно непередаваемым выражением лица, когда кто-то из нас делал что-то потрясающее: Он(с) сам(а) не понял(а), что написал(а). Я тут подумала, почему она так часто говорила эту фразу. Надеялась, что сама совершит что-то феноменальное и не заметит?.. Ее лицо, и тон, которым она это говорила, - мне казалось в эти моменты, что только сейчас она настоящая, только сейчас она...
....Да, в обычной жизни она была классической сюсюкалкой. Отвратительной, честно говоря.
Я бы спросила ее, но, по-моему, она уже умерла.