Написано без перерыва после строчилова Дипломной, а именно главы про сратегические вооружения. Забавно. Вот значит, о чем думает мое подсознание, пока я над российско-американскими отношениями бьюсь об клавиатуру.
Он не спал, не ел, не шел и не думал. Он не делал вообще ничего, что могло бы ему помешать. Помешать достигнуть нирваны очень легко. Какой-то случайный прохожий, вторгнувшийся в его личное пространство, лежит сейчас мертвым в амортизационном отделении целлюлозно-бумажного завода. Но он тут ни причем. «Ни причем, ни причем, ни причем», - пытается он внушить себе. Разумеется, подобные мысли никак не способствуют достижению нирваны, а значит, будут умирать все больше, больше и больше людей, до тех пор они будут умирать, пока он не признает видимую связь между этими смертями и собственным душевным равновесием. Это нелегко, это ломает его снова и снова, ломает, пока он ходит, дышит, ест, пытается уснуть, проводя часы в полудреме. Ощутить всю тяжесть этого мира до смешного просто, и до чего же это, оказывается, неприятно! И признать это нелегко. Но тут уж одно из двух, думает он. Либо ты признаешь, что достиг, чего хотел – так где же троекратные «ура», черт подери?! – либо ты признаешь, что рехнулся. Удивительное дело, но признать себя сумасшедшим куда легче. Во всяком случае, спокойнее. Ему хочется выйти на улицу и заорать в лицо ну хотя бы той стервозной старой деве, этой дуре набитой, которая всегда так лицемерно ему улыбается - «Ну, здравствуй, Вааасечка!» - что он Бог, твою мать! Что от его желания зависит не просто все, а ВСЕ… вот только в ответ он получит все ту же мерзкую улыбочку и взгляд, в котором помимо обычного презрения объявится еще и невыносимая жалость, а на завтра из подъезда скорая заберет ее хладный труп.
«Оно тебе надо?!» Оно ему не надо, совершенно точно не надо. И ведь его совершенно не мучает совесть за смерти людей, которых он даже не знал… или знал, что хуже. Ему просто хреново. Хреново от ощущения, нет, от знания, что если в ближайшее время не научиться это контролировать, оглянуться не успеешь, как останешься один на белом свете. Его мучает страх одиночества, хотя в той, нормальной жизни он считал себя законченным интровертом. А еще – безжалостным тираном. Впрочем, совершенно не важно, кем он там себя считал когда-то. Важно, кем он является теперь. И что, мать твою, делать с этой божественностью.
Нет, что делать, он в принципе знает, а вот как делать – уже другой вопрос. Как делать, чтобы люди вокруг него жили, а не падали штабелями. Как делать, чтобы последующие поколения развивались, а не выродились. Как делать, чтобы эта его новая система ценностей не угробила мир. Трудно быть богом. Это, кажется, из Стругацких. Впрочем, он Стругацких не читал.